22 июня. Солнечное утро. Накануне папа приехал из командировки в Москву – конечно, подарки! Самый чудесный – большая плоская коробка цветных карандашей – 24 штуки! Надо скорее начать рисовать, после обеда пойдём за Клязьму на озеро Глубокое, где трава выше моего роста!

Громкоговоритель на улице, дома – недавно купленный приёмник 6М-1 – тревожный голос говорит: «Война!». Тормошу папу: «А во Владимире будет война?» (Представление по фильмам о Гражданской войне у наивной десятилетней девочки). Папа рассеянно отвечает: «Подожди», – и уходит (наверное, в горком партии или военкомат).

Мне кажется, что в этот же день зазвучала песня «Вставай, страна огромная!» (на самом деле – через день). И так же врезались с первых дней войны в память звуки Шестой симфонии Дмитрия Шостаковича – настолько убедительно она передавала образ надвигающейся страшной железной лавины, от которой надо бежать, а она продолжает накатывать… можно ли спастись?..

Осень 1941 года была ранняя, холодная, ветреная. Где-то в начале сентября с подружкой-соседкой пошли в Липки собирать осенние листья. Из здания Палат люди выносили большие связки бумаг и папок, часть из них забрасывали в стоящие грузовики, а часть сваливали в большую кучу, которая скоро стала целой горой. Мы подошли к мужчине, командовавшему погрузкой, и вежливо попросили – нельзя ли что-то взять из этой кучи. Он хмуро ответил: «Берите». Это шла эвакуация служб районного центра (Владимир стал областным городом в 1944 г.). Сколько интересного было в этой куче – твёрдые папки в лощёных обложках, толстые книги, исписанные красивым каллиграфическим почерком (во многих были пустые листы, которые мы деловито выдирали). Оказалось, что на многих листах, если посмотреть на свет, проступали рисунки и буквы (что такое «водяные знаки» в третьем классе «не проходили»).

Много лет спустя, когда судьба привела меня в музей и в те самые Палаты, вспомнила чистые выдранные листы (получались тяжёлые связки, какие мы могли унести), холодеет внутри – ведь это были архивы, документы, бумаги, которые писались в этом здании со времён Павла Первого! Эти отчёты, донесения, доклады лежали нетронутыми с давних времён в пустующих кабинетах – в районном центре было не много чиновников. А при эвакуации неожиданно кто-то решил, что всё надо вывезти куда-то или уничтожить.

Белых плотных листов хватило для рисования года на три…

Навсегда остался в памяти октябрь 1941 года. Немцы под Москвой. Центральная улица Владимира вот уже несколько дней буквально забита машинами, едущими на восток – днём и ночью. Мы живём в доме около кинотеатра «Художественный». Дня три я добросовестно пыталась перейти дорогу – наш класс временно размещался в бывшем молочном магазине – теперь это Зал классической музыки (вообще после освобождения здания школы № 1 под госпиталь мы сменили пять мест учёбы, пока не разместились до конца войны на улице Муромской). Поток машин был настолько плотный и двигался медленно, как змея, что, замёрзнув, я возвращалась домой. В эти дни в Москве было объявлено чрезвычайное положение.

А 14 октября родился мой брат Валерий. Папа через две недели уходил на фронт – его заявление коммуниста добровольца, по-моему, было уже подписано в военкомате. Помню, как мы тёмным вечером шли с папой в роддом на улице Фрунзе. Стоял сильный мороз, под валенками скрипел снег. Каждый год моей жизни вспоминаю этот морозный вечер (день рождения брата – не спутаешь и не забудешь): никогда больше не было мороза и большого снега в этот день! Немцы под Москвой уже замерзали в лёгких шинелях. Помните слова А.С. Пушкина о войне 1812 года: «Барклай, зима иль русский Бог» – помогли России? В 1941 году – бесспорно, случилось то же.

Папа шёл молчаливый, озабоченный, невпопад отвечал на мои вопросы. Даже тогда я понимала его: он оставляет семью – двух дочерей и только что родившегося долгожданного сына, жену-домохозяйку, не имевшую профессии. Как будут жить?..

Папа воевал в страшном месте – «Мясной бор» недалеко от Новгорода – одно из самых трагических мест гибели сотен тысяч солдат, отрезанных в узком перешейке в феврале-марте – без снабжения, без связи с большим фронтом. Папа скончался 13 марта 1942 года в госпитале после тяжёлого ранения от заражения крови – не было в то время пенициллина, изобретённого, но не дошедшего до фронта.

Несмотря на похоронку, где было точно указано место захоронения (я была там – длинные, метров по 200 закопанные траншеи с лаконичными табличками: «здесь похоронено 1250 человек», на следующей – 1370 человек и т.д. – на всех шести братских могилах), теплилась вера – а вдруг остался жив, была эвакуация или ещё что-то. Верили все: жёны, матери, получавшие похоронки. Ведь были же чудесные случаи – «похороненный» приходил неожиданно – из плена, из окружения…

И были гадалки, которые часто поддерживали веру у бедных женщин. Ходила слава о цыганке, живущей в Камешках. Мама с несколькими знакомыми женщинами, собрав «вознаграждение» (и вещи, и продукты), отправились ночным поездом (другого не было) до Камешек. Вернулись на следующий день все приободрённые, подробно рассказывали и о гадалке (она не цыганка, а сербиянка! – это надёжнее, лучше гадает!), и как она всматривалась, и что говорила, и как раскидывала карты, и смотрела в воду… Наверное, это была не просто практичная, зарабатывающая на жизнь сербиянка, но и просто умная женщина: каждой из приехавших она давала надежду: «Нет, нет, живой, трудно ему», описывала каждой женщине разный вариант его живого «видения». И мама вернулась оживлённая, порозовевшая: «Нет, дети, жив отец, жив, как она его описала!»

Гадалок было много, «рядовых», обычных. Их слушали! Верили!

Жить было трудно – пенсия за папу была очень маленькая, ведь он был старшим лейтенантом.

Перед отъездом папа сумел «достать» мешок пшена и три больших круглых синих банки с серебряной надписью «Caviar» – чёрная икра. Памятен этот последний подарок папы! У мамы молоко тогда пропало, через месяц подкармливали братика распаренной пшённой кашей – через соску. Как он кричал от боли, сучил тоненькими синими ножками, как его личико багровело… Мама со старшей сестрой Тамарой массировали ему животик, а я рыдала в подушку в другой комнате от жалости. Столько лет прошло – но без слёз не могу вспомнить эти дни. Но как я часто говорю, когда беда отходит: «Бог – он есть!». Выжил братик, долго был тонким и хилым, а потом природа взяла своё – рослый, сильный, красивый – долгожданный сын папы, которого ему всё-таки довелось увидеть перед уходом на фронт.

А банки с икрой тоже запомнились – на кусочки хлеба долго намазывали по ложечке чёрной икры. Только через много лет я поняла вкус и пользу этого деликатеса, и долго воспринимала чёрную икру вроде рыбьего жира и отказывалась от этого угощения (такое случалось при приёме гостей и т.п.)

Мама устроилась работать в кооперативную артель им. Ворошилова, производившую в маленьких цехах нужные тогда вещи: погоны (их ввели в 1942 году, если не ошибаюсь и артель получила большой заказ на них), а ещё там делали абажуры – наверное, многие помнят: оранжевые, зелёные, висевшие над главным столом в комнате. Мама была надомницей: – приносила материал и сдавала готовый товар: ведь дома грудной ребёнок. Мне очень памятно – я быстро освоила технологию изготовления «погон»: обшить суконную заготовку пагона красным суконным кантом, очень тщательно его загнуть, прочно закрепить, покрыть другой суконкой. Малейший брак не допустим! Вернут. Скоро мама стала давать по две нормы – штук 600 – 700 в день готовых погон. Пальцы первое время распухали. А сколько абажуров я сделала самостоятельно – обтянуть каркас, изготовить «рюшечки», обшить ими рёбра каркаса, пришить шнуры. И это было не в тягость, а делалось даже с каким-то азартом. И опять же – заработок. Для детей того времени это было как бы нормой. Мой муж в 14 лет встал у станка слесарем в холодном сарае на Южном Урале, где в чистом поле осенью 1941 года разворачивались цеха эвакуированного Тульского оружейного завода. Холод. Голодно. Жили семьёй в 4 человека у местных жителей в комнате 16 метров ещё с четырьмя хозяевами… Его отец – старый оружейник – заболел и скончался.

Одним словом у нас во Владимире всё обстояло значительно легче.

Детям Владимира, бесспорно, повезло с географическим положением их города – фронт не дошёл даже до границ области. Ежедневно в 1941 – 42 годах ровно в 11 часов вечера объявлялась военная тревога, и в тёмном небе ясно просматривалась большая вереница, скорее – стая, самолётов, летевших на восток бомбить город Горький, слышался глухой рокот моторов. Владимир в промышленном и транспортном смыслах интереса для врага не представлял, лишь неотбомбившиеся или отбитые от Горького самолёты дважды сбросили бомбы на город. Они попали в пойму Клязьмы, одна где-то на территории города – не разорвалась, её обезвредили. Но память о жутком вое сирен не забудешь. Однажды летним днём вражеский самолёт летел над городом, выла сирена, были залпы зенитки, которая стояла в парке имени Пушкина на месте, где теперь стоит памятник Владимиру Крестителю. Самолёт ушёл, не сбросив бомбу, в него не попали.

Доля нам выпала, конечно, относительно лёгкая, но война есть война, великое горе, в чём бы оно не проявилось.

Голод. Ощущение его покидало редко. Я в семье отвечала за «продовольствие», карточки, их отоваривание. С гордостью вспоминаю – ни разу не потеряла эти маленькие талончики – «хлеб», «жиры», «сахар». А сколько было трагедий, слёз, когда их воровали у задремавших во время длинного стояния в очереди. На ладошке писался номер – как правило, трёхзначный, иногда другим химическим карандашом – номер в другом магазине. Подделки номеров в очереди, жульничества не помню. Два, а то и три часа, очередь стоит – машина с хлебом не подошла, а потом медленно- медленно движется. Весы – две чашки и уровень в виде птичьих клювиков – пока довесок выровняет эти клювики… Продавцы – фигуры ответственные, почитаемые. В доме, где сейчас гостиница, вплотную примыкающая к кинотеатру «Художественный», был магазин, где отоваривались «жиры» и «сахар». Там работали две продавщицы – Галя (в голубом каракуле: шапочка, воротник и муфта) и Надя (в таком же, но коричневом, варианте). Как важно, медленно шли они (как сейчас по подиуму ходят манекенщицы) через толпу, не торопясь, гордо подняв голову, зная, что их рассматривают, комментируют. Но, отмечу – не было злости в репликах плохо одетых женщин, естественно, полуголодных. Одни предпочитали Галю, другие Надю. По сравнению с магазинами «Главхлеб», «Седова», «Люлина» и «Шабарина», где очередь упиралась в закрытые двери, а продавцы входили со двора, это было каким-то представлением. А решила написать об этом, подчеркнув, что холёные, холодные красавицы (они были действительно недурны) не вызывали раздражения, ими вроде бы любовались. Вот такая потребность у человека видеть красивое… Хотя все знали о торговых грехах. Галю позднее посадили, Надя оказалась предательницей, наказанной судьбой. Это обсуждалось – ведь в очереди проводили по 2 – 3 часа…

Хочу рассказать, как местная власть организовала самую необходимую помощь малолетним детям. Уже весной 1942 года я ходила в Детскую кухню на Студёной горе, где получала для братика гранёный стакан молока или каши, иногда (очень запомнился!) пряник, размоченный в сладкой воде. Часто приходилось стоять в длинной очереди. А какое искушение – нести этот пряник, так хотелось хотя бы чуть-чуть попробовать. Но – никогда! Разве дома – остатки…

Напротив драматического театра по 2-ому Никольскому переулку сейчас кафе – старый домик в два этажа, подъезд во двор. Как памятен мне этот дом, с каким теплом я каждый раз на него смотрю, проезжая мимо – это была детская столовая для детей погибших, наверное, и детей многодетных фронтовиков. Кормили по талончикам, в назначенное время, быстро и вкусно. Запах супа до сих пор помню, котлету – в сумочку – для маленького брата, можно есть только гарнир и компот. Никто такого наказа не девал – ни мама, ни сестра. Это было само собой разумеющееся. На углу в Торговых рядах продавали сок из еловых и сосновых иголок. Терпкий, горький, но говорили – полезный от цинги, по 2 копейки стакан. Наверное, действительно, полезный, кто-то организовал его производство.

Всем классом собирали за Клязьмой крапиву и сдавали её в столовые, из неё варили полезные зелёные щи.

В школе выдавали на завтрак 50 г. хлеба, и на нём – ложка картофельного пюре. Поедалось это быстро, с удовольствием, но иногда вдруг (опять без подсказки взрослых) – просили в буфете картофельное пюре на бумажку, а нарезанный хлеб решаем отдавать тем, у кого в семью пришла похоронка. Или помню, скончалась в нашем классе милая тихая девочка Верочка Орлова, жившая на улице Гоголя. Как нас встречала её мама – красивая, молодая, но измученная женщина, долго смотревшая нам вслед с крыльца… Такое лицо – тоже не забудешь.

Барахолка. Чтобы выжить, люди несли продавать всё: одежду, книги, игрушки, бельё, флаконы, безделушки – часто дорогие сердцу подарки, посуду… одним словом всё, что надеялись продать.

Вдоль нынешней Девической улицы до самого монастыря, с поворотом направо вдоль Торговой площади (затем она стала Комсомольским сквером, а теперь это сквер у Северных торговых рядов) располагались «торговцы» – в основном женщины разного возраста. На земле подстилочка, на которой разложен предлагаемый товар. Многие несли с собой стульчик, ящик – приходилось стоять часами.

Мама тоже несла на продажу и детские игрушки, и замечательные книжки (помню зрительно, до мелочей, эти прекрасные довоенные издания, иллюстрации к «Мухе-Цокотухе», «Тараканищу» и т.д.). Но нам повезло – по соседству в бывшую коммунальную кухню (в доме 24 семьи) поселили Катю Голубцову – повара воинской части. Это была добродушная толстушка – украинка. Она постоянно приходила к нам, и, не видя в этом ничего неудобного (всё равно всё пойдёт на продажу), очень просто спрашивала: «А это сколько стоит?». Платье, брошка, коврик, чашечка… Мама прикидывала – три порции каши три дня, или кастрюлька супа два дня и т.д. Бартер, одним словом. Как Катя брала кашу и суп – не спрашивали. Торга, как правило, не было. Эта Катя осталась у меня в памяти добрым, радушным человеком. Помню её наивные добрые глаза, с удивлением разглядывающие всё, что стояло на комоде, на буфете, висело на стенах. Она была родом из маленькой украинской деревни, всему «дивилась» и радовалась. У меня не осталось впечатления ни наглости, ни хамства. Расставались с вещами равнодушно. Было жалко, когда Катю через год перевели в другой город.

Я любила ходить по «барахолке». Вспоминаю диковинные вещи – подсвечники, вазы, люстры, платья и т.д. Сколько артефактов там лежало! Что можно было накопать в бесформенных грудах разнообразных вещей – замки, вилки, бумаги, альбомы?! Конечно, и в то время были антиквары и просто знатоки и ценители…

А на самой торговой площади, где были прилавки, шла торговля продуктами. Продавцы из деревни предлагали трёхлитровые бутыли молока, масло топлёное, застывшее в блюдечке, варёный сахар, тоже в блюдечке. Продавали буханки хлеба, печёные лепёшки.

Меня посылали в мясной павильон. Этот деревянный павильон сломали, в начале 1960-х гг. Я покупала – прекрасно помню задание – 200 граммов мяса грудинки на суп. Ни больше, ни меньше. Продавцы улыбались, но отвешивали ровно. А какой вкусный суп получался!  

У меня не раз возникал спор с солидными людьми по поводу ленд-лиза – американской помощи продуктами за плату золотым запасом. Я с чувством благодарности вспоминаю американскую тушёнку (белая крупка жира, прозрачное желе, бледно-розовое нежное мясо и запах – его до сих пор ощущаю). Банки – 0,5 л., литровые. Картошка с крохотной порцией этой тушёнки – то, что давало силы (картошку с весны 1942 года сажали во многих местах, у нашей семьи участок там, где сады, которых тогда не было, перед Белым домом). Сало – лярд – белое, нежное, шоколад – на вес, отламывался от огромной плитки. И ведь эта помощь шла по всей России, со своими ровесниками из разных городов вспоминали одни и те же вкусности, ту же тушёнку. Так вот иногда находились «строгие», обрывавшие эти воспоминания: за это платили золотом! Да, золотом! Но моё поколение выжило, быть может, не стало дистрофиками из-за этой американской тушёнки, естественно, оплаченной.

А известные теперь нам истории американских морских караванов по северному пути, подстерегаемых фашистскими подлодками и бомбардировщиками… Сколько погибло кораблей в этих караванах. А тут злое шипение – так ведь за золото! Да, не халява. И это нормально. К слову, африканцы и кубинцы и другие не расплачивались с СССР, но это другая тема.

А я с теплом вспоминаю эту американскую помощь. Благодарность. Как часто в самых разных случаях о ней забывают наши современники. Но это так, маленькое отступление.

Конечно, мы часто ходили в госпитали – в свою школу № 1, в пединститут. Рассказывали стихи, пели… Эти забавные концерты, наверное, дороги были раненым, вспоминавшим своих детей. Часто «артистов» гладили по головке, совали кусочки сахара, печенье… Но на это ТАБУ! Иногда просто сидели у постели и рассказывали о себе, иногда писали письма. Как ждали нас в палатах! Думается, в те дни закладывались в сердцах, в головах на всю жизнь понятия и чувства – доброты к ближнему, чувство сопереживания…

Двор многоквартирного дома (а практически все они были коммунальными, т.е. густо заселёнными) – это был целый мир, пространство. Здесь общались, гуляли, взрослые обсуждали новости, дети, естественно, играли. Несмотря на то, что во всех дворах были сараи – для дров, были, естественно, помойки (и водопровод, и канализация до войны были явлением исключительным – в добром десятке домов во всём городе – наперечёт), дворы были чистыми, выметенными, кое-где была травка, обязательно лавочки и места для игр. Игры, которые мои сверстники и те, что помоложе, конечно, хорошо помнят: это – лапта, «чижик», «третий лишний», «прорвать цепи», совершенно безобидный «ножичек» – «нарезать землю» точным ударом и т.д.

Знали всех соседей своего и соседнего дома (двор – один), не просто поимённо, а кто есть кто, где работает, что интересного мастерит и т.д.

Что примечательно – жили дружелюбно, редко были какие-то «выяснения» у взрослых. Одним словом, это был добрый мир, окружающий тебя.

Недавно на рынке меня окрикнул грузный старик: «Аля! – для слуха непривычное, детское имя. – Да, я – Стасик Трубин из дома 17!». Вспомнила толстого малыша Стасика (тогда мне было 10 лет, ему – 6, конечно, малыш). А ещё пожилой мужчина извинился и сказал, что его жена Раечка Майорова просила передать мне привет, она уже не встаёт, инсульт. Помню ли её? Кончено, Раечка Майорова и две её сестры – взрослые красивые девушки. Вот как памятны все эти соседи.

Вспоминая тот военный и послевоенный быт, обычно недоумеваю – как можно было жить в 24-квартином доме без водопровода («колонка» была довольно далеко – от кинотеатра «Художественный» до верхней автостоянки Северных торговых рядов). Вода – для всех нужд – приносимая. Бельё чистое (лишь хозяйственное мыло). Правда, по субботам – баня. Но ведь всё чистое. И без канализации – на 24 семьи один туалет «свободного падения» на два отделения! Непостижимо. ЖКХ тогдашнее работало отлично – ассенизаторы ранним утром без задержки чётко выполняли свои обязанности…  

Мама будит ранним утром. 9 мая – Победа! Обнимает и плачет – надежды, что папа вернётся – бывают ошибки в похоронках – уже нет… «Ну, ничего, – бодро говорит мама, – будем жить! Главное – война кончилась!». Я спросила: «А хлеба будет вдоволь? А с подсолнечным маслом и сахаром – каждый день?» Это желанное лакомство было далеко не всегда. Мама уверенно отвечает: «Да, обязательно! – и добавляет: а по праздникам будут пироги!».      

Такое вот представление о достатке у детей военного времени.

На фото:

1. Алиса (10 лет) и Тамара (15 лет) Курнаевы, ученицы 1-й школы, 1940 год. 

2. Отец Иван Тимофеевич Курнаев, весна 1941 года